Рим, открытый город

Хотя среди заждавшихся конкурсантов набралось целых одиннадцать триумфаторов, с годами список призеров первого официального смотра сильно выцвел, и некогда громкие имена растворились в истории. Но среди забытых героев была картина, которая не просто победила в схватке с вечностью, но и на десятилетия задала вектор развития итальянскому искусству.

В начале яркого становления Голливуда и расцвета всевозможных европейских течений кинематограф Апеннин не хватал звезд с неба. А с приходом к власти Муссолини и политики национального просвещения, он и вовсе свернул в сторону пропаганды. Власть объявила кино сильнейшим из орудий и призвала снимать картины о светлом будущем, что неминуемо осчастливит всех сторонников фашизма.

Так родилось «кино белых телефонов», которое было закостенелой и приторной калькой с голливудских комедий. По задумке, роскошная жизнь экранной элиты должна внушала нищим итальянцам уверенность в правоте партии. Для воцарения лучшей жизни требовалось всего лишь свято верить в семейные ценности и величие вождя.

«Белые телефоны» были максимально далеки от реалий конца Второй мировой. Вместо разрушенных городов, ежедневных трагедий и нищеты в них правила недостижимая утопия. Таким образом в обществе, отчаянно жаждущем искренности, сформировался запрос на противоположные идеи. Одним из первых, кто попытался его утолить, стал Роберто Росселлини.

Картина «Рим, открытый город» не столько дала старт итальянскому неореализму, сколько вклинилась в поток давно зревших идей. В те годы кинематограф Италии столкнулся с двумя проблемами — засильем пропаганды и отсутствием средств в разрушенной, но все еще зажатой в кулаке фашизма стране. Именно на этой выжженной почве выросло движение, впоследствии ставшее столпом мирового кино. Свободное в выражениях и нетребовательное к ресурсам.

В центре истории расположилась оккупированная столица — вечный город, переживший несметное число бед. В нем живут люди, что за несколько лет потеряли земли предков и целые поколения сыновей. Все из-за веры политикам, что оправдывали проблемы врагами по ту сторону границы. За пазухой у простого народа не осталось ничего, кроме желания вновь увидеть мирное небо над головой, пусть и напоследок.

Герои «Рима» — простые жители замученной страны. Они бы с удовольствием отбывали уготованные годы, исполняя скучные обязанности, но отчаянные времена нуждались в борцах за свободу. Так обширная сеть сопротивления, состоящая из храбрецов, что даже под пытками не выдадут товарищей, распространяется среди самых неподходящих лиц — кухарок, священников и даже детей.

Поначалу фильм показывает не столько героизм гражданского неповиновения, сколько тривиальную попытку примирить нормальную жизнь с кошмарной действительностью. Так, одна из героинь обсуждает со священником греховность венчания девушки в положении, а спустя считанные часы оба бегут от солдат при облаве.

Пока герои совмещают дневное выживание на разрушенных улицах и ночную борьбу с оккупантами, режим все сильнее сжимает хватку. Росселлини не строит воздушных замков и обрушивает на них жестокую реальность — утро приносит очередные рейды, бессмысленные смерти и пытки пленных товарищей.

Свободного пространства у персонажей «Рима» так же мало, как было у режиссеров на заре неореализма. Картины приходилось снимать без денег, профессиональных актеров и павильонов. Но живописные декорации не нужны, когда есть руины вечного города, а трагические лица вымышленных героев легко заменяют искренне страдающие итальянцы.

Впоследствии неореализм придерживался историй о «маленьком человеке», но «Рим» не является фильмом про обычных людей, так как его герои в отличие от своих будущих последователей храбро бросаются на борьбу со злом. Тем не менее краеугольным камнем все же выступают их личные проблемы.

Росселлини показывает, что кем бы ни были герои, в низшей точке жизни они переживают лишь за свою человечность. Не страшась пыток и смерти, они боятся исключительно разлуки с близкими и того, что на небесах им не отпустят грехи. Ведь с их точки зрения трагедия Италии — это неминуемый конец не для одного народа, а, быть может, для всего сущего.