Угрюмый мужчина из Розового дома, в безупречной рубашке и с парой тщательно завязанных галстуков, поправляет хаотично взъерошенную прическу. Те, кто видел его душу, давно не удивляются таким противоречиям. Он приучил весь мир к тому, что у каждого лица есть изнанка.
Мужчина вырос в семье лесничего на удаленной ферме, а взрослел среди расовых пожаров урбанистической Филадельфии. Вечно менял любимых женщин, но предпочитал не выходить ради них из уютного дома. Даже смерть пришла к нему сразу в двух обличьях — необратимой природной катастрофы и разрушительной привычки.
К тому свету Дэвид тянулся всегда, к своему и чужому. Он писал картины, в которых последний приют находили застрявшие насекомые, и ваял скульптуры из найденных на обочине скелетов птиц. Но кино он никогда не любил — слишком безжизненное искусство, заточенное в темные и затхлые кинотеатры. Жизнь в движении была для него милее смерти.
Во времена молодости Дэвида американское кино смердело просроченными вестернами, а европейское — скучной послевоенной рефлексией. Отчасти поэтому он изобрел свое. Тактильное, подобно синему бархату, и ароматное, как Дугласовы пихты в штате Вашингтон. И живое, как все еще теплый труп.
По правде говоря, Дэвид отлично разбирается в смерти. Он знает, что Дик Лоран мертв, и видел, кто убил Лору Палмер. Верит в карму и перерождение, и гибель для него — это не навсегда. И знает — его гений в том, чтобы быть проводником витающих в эфире идей, которые рано или поздно придут, ведь ожидание вечности не может быть долгим.
И когда Дэвид ушел, он оставил за собой порталы. Они походят на черные дыры, в которые слишком легко соскользнуть и раствориться на молекулы. Через эти загадочные разрывы в будничное существование просачивается нереальный мир пугающего воображения и отторгающего вожделения.
В выдуманных реальностях Дэвида нечем дышать, потому что воздух полон едкой взвеси, выдыхаемой заводскими трубами. Индустриальный шум на фоне подобен живому существу, что норовит запустить щупальца в ушные раковины и отложить яйца прямо в мозг. Дэвид десятилетиями бродил по лабиринту фабрики, производящей ластики из чужих голов.
Все вокруг липкое, словно мазут, убаюкивающей бархатистости нет и в помине. Стены квартир, зараженных смертельными организмами, дышат в такт жильцам. Весь мир, расположившийся вокруг этих заводов, чешется от экзистенциального зуда, будто жизнь — это случайная ошибка на конвейерной цепи.
Только синий бархат, сшитый Дэвидом под симфонию Шостаковича — не приятная на ощупь ткань, а кожа, содранная с реальности. Но он не просто сорвал завесу с идиллии, а по локоть запустил руки в рану мира и вывернул его наизнанку. Из-за чего даже цвет стал лживым. Трава на лужайках теперь слишком зеленая, и ночь не черная, а сизая под стать синяку, проступающему сквозь макияж.
Тем не менее все пространство окутано любовью — красивым чувством, что заставляет сердца биться. Но пахнет оно бензином, грязными придорожными мотелями и дешевыми наркотиками, ведь объект возвышенных переживаний едва ли стоит потраченных усилий. В лучшем случае любовь оставит пару переломов, а в худшем — убьет все живое вокруг.
Если Дэвид рисует пустующее шоссе, то оно обязательно ведет в никуда. Или и вовсе не ведет, а поглощает все, что коснется обочины. И все же по нему мчится машина без тормозов со скоростью, которой нет на спидометре, а в багажнике дрожит связанная совесть с кляпом во рту.
Этот мир — лабиринт из разбитых зеркал, где все повороты ведут к тупикам. В нем нельзя следовать за спасительным голосом, зовущим из телефонной будки, ведь трубка прижата к уху мертвеца. Здесь не стоит искать ответов, потому что вокруг нет ничего, кроме тлеющей горы вопросов. Когда машина пропадет во тьме, окажется что «никуда» — это реальный пункт назначения, из которого не получится вернуться.
Несмотря на жестокость воображения, Дэвид внушает окружающим лишь ощущение гармонии. Его коллеги черпают в нем вдохновение и возможность прикоснуться к творчеству, что течет и изменяется, отвергая любые рамки. Жаль, что Рита, чья судьба застряла на проезде Малхолланд в Южной Калифорнии, не может похвастаться таким же отношением к себе.
Для нее Голливуд — это не город сбывающихся мечт, а пропахшая потом гримерка, где лица сползают вслед за потрескавшимся гримом. Девушка прибывает сюда с выглаженной раскаленным утюгом улыбкой, но за углом ее ждет не американская мечта, а стол нетрезвого хирурга, готового разрезать надвое любую личность под светом софитов.
Все эти миры напоминают кривое зеркало, в котором отражается скрытое, а жестокие злодеи вовсе не монстры. Потому что истинные чудовища с щенячьим восторгом вдыхают смрад этих миров и раскапывают в них извращенную поэзию в попытке оправдать творящиеся на экране преступления.
Истории Дэвида — это кадры одной киноленты, разорванной на клочки и разбросанной по эпохам. Он не строит миры, потому что не видит себя богом или пророком. В одеяниях простого человека он роет кривые тоннели под самой реальностью, где один меткий вопрос выступает порталом в другую вселенную, звуки обретают плоть, а цвета предают свои названия.
Смерть у этого извращенного рассказчика вовсе не конец, скорее очередная засечка для монтажной склейки. Лора Палмер отрешенно танцует в Красной комнате, Фрэнк Бут подпевает фальшивой мелодии в бархатном аду, Дайана Сэлвин растворяется в дымке Голливудских холмов. Никто не умрет, пока проектор не зажует выцветшую пленку. И даже тогда история начнется заново.
В кинозале на повторе крутится безымянный фильм. В нем нет сюжета, потому что сценарий давно выкинули, а актеры делают, что захотят, ведь режиссер не против экспериментов. В луче проектора застыли пылинки, не способные ни понять историю, ни уйти с сеанса. Но поводов для страха нет, так как создатель этого дурацкого мира мертв, а смерть — лишь неудачная шутка человека, который однажды забыл крикнуть: «Снято!».
